— Пытался уломать местные власти, всучив им партию компьютеров с ба-а-альшой скидкой, — говорит Энди, фыркая. — Но те уперлись и ни с места. Пока что ему пришлось довольствоваться разрешением на захоронение.
Ивонна распрямляется во весь рост.
— Что может случиться раньше, чем он ожидает, — говорит она и направляется к часовне, где Уильям разглядывает интерьер, качая головой.
Проливной дождь в теплый день; хлещет из свинцовых туч без передышки, не ослабевая, оглушительно шуршит вокруг нас в траве, кустах и деревьях.
Тело Уильяма кладут в жирную торфяную землю черного острова. Вскрытие показало, что сначала его оглушили, а потом он задохнулся.
Ивонна, прекрасная и бледная, в черном обтягивающем платье, лицо спрятано под вуалью, кивает присутствующим, выслушивает тихие слова соболезнования, бормочет что-то в ответ. Дождь барабанит по моему зонту. Впервые за то время, что я здесь, она бросает взгляд в мою сторону и ловит в ответ мой. Я едва успел; на утро у меня был назначен прием в больнице (очередные анализы), а потом мне пришлось мчаться во весь дух к Ранноху, на запад. Но я добрался сюда, в дом Соррелов, встретился с отцом Уильяма и его братом, мельком видел Ивонну, но не имел случая с ней поговорить, потом мы кружным путем — огибая горы — отправились к дальнему концу озера и расположившейся там гостинице, к спуску, выходящему прямо к Эйлеан-Дуб; на остров нас переправили две маленькие лодочки, которым пришлось совершить несколько рейсов туда-сюда — последним привезли гроб.
Из-за дождя священник быстро сворачивает службу, все кончается, и мы выстраиваемся в очередь на причале — маленькие гребные лодки перевозят нас группками по четыре человека назад на большую землю, и Ивонна, стоя на старых гладких камнях наклонного пирса, принимает соболезнования. Я стою и смотрю на нее. Вид у всех немного нелепый, потому что, в дополнение к строгим черным одеяниям, на нас высокие резиновые сапоги (на ком-то черные, на ком-то зеленые) — слякоть на острове непролазная. Но Ивонна даже в сапогах выглядит достойно и привлекательно. Хотя, может, дело во мне.
Забавные это были денечки; возвращение на работу, попытка войти в курс дел, долгий задушевный разговор по душам с Эдди — он само сочувствие, коллеги, вгоняющие меня в краску похлопываниями по спине: «Мы болели за тебя, дружище», у Фрэнка, оказывается, иссяк запас смешных компьютерных исправлений шотландских топонимов. Полиция устроила в моей квартире засаду, а я тем временем поселился с Элом и его женой в Лейте, но Энди так и не объявился.
Я побывал у врача, который направил меня в Королевский госпиталь на всякие анализы. Коротенького словца на букву «р» еще никто не произносил, но я внезапно почувствовал себя уязвимым, смертным, даже старым. Я бросил курить. (Правда, мы с Элом на днях вечерком высадили косячок-другой, но только в память о прошлом и без всякого табака.)
Как бы то ни было, я все еще кашляю, время от времени на меня накатывает тошнота, но с того дня, как мы нашли Уильяма, крови больше не было.
Пока не подошла моя очередь переправиться обратно в маленькой весельной лодке, я пожимаю руку Ивонне. Изящные черные кружева ее вуали с разбросанными там и здесь крохотными черными мушками придают ей вид таинственно-отчужденный и в то же время откровенно соблазнительный, дождь там с сапожками или нет.
Сквозь деревья на большой земле я вижу и слышу, как сдают назад, разворачиваются и, трясясь на ухабах, исчезают машины, возвращающиеся в деревню и гостиницу. По традиции Ивонна, как вдова, уезжает последней на последней лодке; видимо, наподобие капитана тонущего корабля.
— Как ты? — спрашивает она меня; ее глаза прищурены, проницательный оценивающий взгляд скользит по моему лицу.
— Выживаю. А ты?
— То же самое.
Она снова с виду продрогшая и маленькая. Мне так хочется обнять ее, прижать к себе. Чувствую, как у меня на глаза наворачиваются слезы.
— Я продаю дом, — говорит она мне, на мгновение опускает глаза, ее длинные ресницы вздрагивают. — Компания открывает евро-офис во Франкфурте; меня включили в ту команду.
— Ага, — киваю я, не зная, что еще сказать.
— Когда обоснуюсь, пришлю тебе адрес.
— Ладно, хорошо, договорились, — киваю я. За моей спиной слышен всплеск, журчание воды, потом мягкий глухой удар. — Ну, — говорю я, — если будешь в Эдинбурге…
Она качает головой и отводит взгляд в сторону, затем мило улыбается мне и кивком показывает:
— Твоя лодка, Камерон.
Я стою, киваю как идиот, хочу найти те единственно верные слова, которые непременно должны быть и которые могут покончить с этим, изменить все к лучшему, к нашему благу, завершить все хеппи-эндом, но я знаю, что ничего такого нет и искать эти слова бессмысленно, а потому стою, тупо киваю, прикусив губу, не в силах взглянуть ей в глаза, знаю, что все кончено, пора прощаться… наконец она выводит меня из этого ступора, протягивает руку и тихо говорит:
— До свидания, Камерон.
И я киваю, пожимаю ей руку и спустя какое-то время говорю:
— До свидания.
В последний раз держу ее руку, еще мгновение.
Гостиница на этом конце озера полна рыбьих чучел в стеклянных шкафах и облезлых набитых выдр, орлов и диких котов. Я не знаком с большинством из собравшихся здесь людей, и мне кажется, Ивонна меня избегает, поэтому я выпиваю одинарный виски, съедаю несколько сэндвичей и уезжаю.
Дождь все еще хлещет как из ведра; я включаю «дворники» на максимальный режим, но они все равно с трудом справляются с потоками воды. Влага, впитавшаяся в мой зонт и плащ, с которых вода капает на заднее сиденье, ведет борьбу на равных с обогревателем и вентилятором — стекла запотевают изнутри.