Пособник - Страница 67

Макданн действительно хочет мне помочь, я это вижу, но на него тоже давят; косвенные улики против меня очень сильны, и люди, не знакомые со всеми нюансами моего дела, теряют терпение оттого, что оно застряло на мертвой точке. Кроме этой долбаной визитки, у них нет приемлемых для суда доказательств — ни тебе оружия, ни кровавых пятен на одежде или хотя бы мелочей вроде волоска или волокон ткани, которые указывали бы на меня. Думаю, они не верят, что кто-то из свидетелей может меня опознать, иначе бы уже давно устроили очную ставку, но, с другой стороны, все обстоятельства явно говорят, что это я. Левый журналист рехнулся и пошел мочить правых. Наверняка, пока я тут торчу, пропустил немало броских газетных заголовков. И в самом деле, за время моих коротеньких каникул пара-другая прошла мимо меня; если бы я, мудила, после отъезда из Паром-Стром удосужился взглянуть хоть на какой-нибудь газетный стенд, я бы увидел, как начинает разворачиваться история об этом парне («Красная пантера» — на этом остановились таблоиды), который убивает столпов общества, имеющих правые взгляды.

Макданн не хочет обвинять меня в каких бы то ни было других убийствах из этой серии, но скоро им придется решать, срок моего предварительного заключения подходит к концу, а министр внутренних дел не собирается его продлевать; очень скоро я должен буду предстать перед судом. Черт, я даже могу получить адвоката.

Я все еще в ужасе, хотя Макданн и на моей стороне, но я же вижу, что оптимизма у него поубавилось, а если его уберут, я вполне могу достаться плохим полицейским, тем, которым нужно только признание, и, господи помоги, я ведь в Англии — не в Шотландии, и, несмотря на Макгвайрскую семерку и Гилдфордскую четверку, закон до сих пор не изменен: здесь тебя могут приговорить по неподтвержденному признанию, даже если ты и попытаешься потом от него отказаться.

У меня в связи с этим настоящая паранойя, я решил ничего не подписывать и беспокоюсь — не подписал ли я чего-нибудь такого, когда они только привезли меня сюда и сказали, что я должен подписать бумагу об изъятии личных вещей, или просьбу об оказании юридической помощи, или что-нибудь еще в том же роде, и я беспокоюсь — не подсовывают ли они мне что-нибудь на подпись, когда я устаю от конвейерных допросов и хочу только одного — добраться до кровати и уснуть, а они говорят, бога ради, сделай одолжение, подпиши и можешь идти спать, давай; это, в общем-то, формальность, и впоследствии ты можешь от всего отказаться, передумать, но на самом деле ничего ты уже не можешь, они врут, а ты не можешь; я даже беспокоюсь — не подсовывают ли они мне что-нибудь на подпись во сне или не заставляют ли они меня подписывать что-нибудь под гипнозом; черт, с них все может статься.

— Камерон, — говорит Макданн. Сегодня пятый день, утро. — Послезавтра они хотят предъявить тебе обвинение во всех этих убийствах и нападениях и передать дело в суд.

— О боже.

Я беру сигарету, Макданн дает мне огоньку.

— Ну что, так ничего и не надумал? — спрашивает он. — Так-таки ничего?

Он снова всасывает воздух сквозь зубы. Мне это начинает действовать на нервы.

Я качаю головой, тру лицо обеими руками, не обращая внимания на то, что дым от сигареты попадает мне в глаза и волосы. Я кашляю.

— Сожалею. Нет. Ничего не надумал. То есть думал-то я много о чем, но ничего…

— И ты мне ничего об этом не хочешь рассказать, Камерон? — говорит инспектор печально. — Ты все это держишь в себе, со мной не хочешь поделиться. — Он качает головой. — Камерон, ради всего святого, ведь я единственный человек, который может тебе помочь. Если у тебя есть какие-то сомнения, подозрения, ты должен поделиться ими со мной; ты должен назвать имена.

Я снова кашляю, разглядываю выложенный плиткой пол.

— Это, может быть, твой последний шанс, Камерон, — тихо говорит мне Макданн.

Я глубоко вздыхаю.

— Камерон, если ты кого-то хоть капельку подозреваешь, просто назови мне имя, — продолжает Макданн. — Может быть, их даже и на допрос не понадобится вызывать; мы не собираемся заниматься фабрикациями, никого не будем преследовать или обвинять во всех смертных грехах.

Я смотрю на него, я все еще не уверен. Мой подбородок все еще клином упирается в ладони. Я затягиваюсь. У меня снова трясутся пальцы. Макданн продолжает:

— Этим делом занимаются или занимались очень хорошие специалисты, настоящие асы, преданные своему делу, но теперь они преданы одной идее — обвинить тебя во всех других нападениях и усадить на скамью подсудимых. Я убедил важных шишек, что знаю к тебе подход, как никто другой, и могу помочь нам всем разобраться с этим делом, но я здесь как футбольный тренер, Камерон. Меня в любую минуту могут заменить, и я хорош, пока есть результаты. Пока что никаких результатов у нас нет, и меня могут выставить в любое время. И поверь мне, Камерон, кроме меня, у тебя здесь нет друзей.

Я качаю головой, я боюсь заговорить — боюсь потерять самообладание.

— Имена; имя; что-нибудь, что может тебя спасти, Камерон, — терпеливо говорит Макданн. — Ну хоть кого-нибудь ты подозреваешь?

Я чувствую себя, как рабочий в сталинской России, предающий своих товарищей, и все же говорю:

— Ну, я думал кое о ком из моих друзей…

Я поднимаю глаза на Макданна, чтобы увидеть его реакцию. На его темном, тяжелом лице озабоченное выражение.

— Да?

— Уильям Соррел и… это звучит глупо, но… его жена… Иво…

— Ивонна, — заканчивает Макданн, кивает и откидывается на спинку стула.

Он прикуривает сигарету. У него печальный вид. Он постукивает пачкой сигарет по столу.